Песенка для Нерона - Страница 102

102

— Сицилиец, — сказал я.

— Чего? О, ты знал!

— Он главарь банды, — сказал я. — Его зовут Стримон.

— Стримон, — повторил он. — Как ни странно, я помню это имя. Кажется, он был в деле еще в мое время. Удивительно. Но так или иначе, он явился туда и вставил тому чуваку, который меня бил, здоровенный фитиль — за то, что тот начал раньше времени. Очень он удивился — в смысле, тот чувак. Думаю, он ожидал, что его похвалят за проявленную инициативу. Он пожал плечами и отошел в сторонку, а его место занял этот Стримон, и он тоже принялся задавать одни и те же вопросы, снова и снова: где это, где тайное укрытие, и каждый раз, когда я говорил ему, что не знаю, о чем он, он мне вдуплял. В этом он был получше первого, хотя надо отдать ему должное — он старался не причинять мне серьезных травм. Как будто я был дорогим рабом или типа того. Как раз когда это начало действовать мне на нервы, кто-то громко завопил — пожар! — и тут же мы все услышали запах дыма. Сицилиец — Стримон, если это и правда был он — сразу заорал: отвязывайте, уводите его отсюда — а потом убежал, чтобы посмотреть, что творится. Двое его костоломов стали резать веревки, но пока они этим занимались, огонь успел добраться до нашей конюшни, кровля вспыхнула, посыпались угольки, загорелась солома; а еще все затянуло дымом. Один из них сказал, ну его нахрен, надо валить отсюда. Другой ответил: нет, хозяин сказал вытащить его в безопасное место, это важно, а ну иди сюда! Но было поздно, его товарищ смылся, так что ему пришлось заканчивать дело в одиночку. Сами виноваты, нечего было так меня упаковывать. В общем, вышло так, что я был почти свободен, когда сверху рухнул кусок бревна и вырубил этого мужика, тот свалился и остался лежать. Я рванулся и оказался свободен. В благодарность я попытался вытащить его оттуда, но после всего этого мордобоя толку от меня было немного. Из раны на голове у него хлестала кровь, он стал ужасно скользким, бедолага, я никак не мог его ухватить, а дым был такой густой, что я едва легкие не выхаркал, так что в конце концов сдался и... в общем, стыдно сказать, но я бросил его там и сбежал. И через несколько мгновений я увидел тебя. Вот и все.

(А я подумал про себя: интересно, сколько народу уже погибло, спасая Луция Домиция от смерти? Начиная с Каллиста и заканчивая Александром и Хвостом, включая какого-то безымянного головореза, который отвязал его от балки в горящей конюшне. Должно быть, смерть его любит, подумал я. Сердце Черного Царя, должно быть, тает от одного его вида, как сердце пастушеской собаки от скрипа двери поутру).

Я кивнул.

— Легко отделался, значит, — сказал я и рассказал все, что случилось со мной, включая разговоры о сокровище Дидоны и все — ну, почти все — о гнусной Бландинии, и о том, что все время, пока мы с ним думали, что мы свободны и безгрешны (за исключением периодов, проведенных в камерах смертников), и что никто не знает, кто мы такие — все это время нас на самом деле внимательно отслеживало правительство и по крайней мере две команды частных дознавателей. Мой рассказ ему совершенно не понравился. Как ни странно, я умолчал о том, что случилось с Александром и Хвостом; и я ничего не сказал о том, почему его так ненавидит Бландиния, просто дал понять, что она жадная и жестокая стерва — каковой она и была, конечно, так что никакой лжи.

Наверное.

— Ну что ж, — сказал он, пока мы прогулочным шагом двигались по улицам Рима, будто добропорядочные граждане, — все оборачивается не так скверно, в конце концов. Сам подумай — кому известно, что я выбрался оттуда живым? Никому, кроме нас с тобой. Они решат, что я погиб в пожаре, и бросят меня искать. Но ты действительно уверен, что я им понадобился из-за сокровищ Дидоны? Даже не я — Каллист. Это же ерунда какая-то.

— Это как раз без разницы, — сказал я. — Если Каллист выглядел в точности как ты, то ты, стало быть, выглядишь в точности как Каллист. В любом случае, ты единственный из вас, кто ходит и разговаривает, если в этом вообще есть какой-то смысл.

Он сморщился.

— Да не очень, — сказал он. — Но все равно получается ерунда. Вот я — самый ненавидимый из римских императоров, но все эти типы гоняются за мной потому, что думают, что я греческий торговец сказками, который в жизни никому не причинил вреда. Это только лишний раз показывает — совершенно неважно, кто ты и что ты, важно, что люди о тебе думают.

Ну, с этим я спорить не собирался. Луций Домиций не сказал ничего достаточно умного или веского, чтобы спорить с ним, а кроме того, он ухитрился при этом наступить на толстый пучок оголенных нервов (не думаю, впрочем, что сам это понимал), так что я хотел только сменить тему.

— Ладно, — сказал я. — Мы наконец для разнообразия действительно свободны и безгрешны. Дальше что?

Он пожал плечами.

— Что ж, — сказал он. — Не будь мы бесправными и нищими, мы могли бы заняться чем угодно — отправиться на охоту в Месопотамию, или пуститься в путешествие по Эгейскому морю, или удалиться в сельский дом и провести остаток жизни, переводя «Одиссею» на латынь ямбическим стихом. Проблема в том, что у нас нет ни денег, ни возможности их заработать, так что мы по-прежнему крепко заякорены в говне. Единственная разница с прежними временами заключается в том, что наше положение ничуть не хуже, чему у пятидесяти тысяч других бедолаг в этом городе. Если посмотреть с этой точки зрения, то наши свобода и безгрешность ничего особенного нам не дают.

Похоже, он выбрал этот день для провозглашения пошлейших банальностей.

— Дальше что? — повторил я. — Останемся здесь или отправимся куда-нибудь еще? Если хочешь знать мое мнение, то я, пожалуй, насытился пока что городской жизнью. По-моему, в ней слишком много нежелательных сторон.

102