Песенка для Нерона - Страница 109

109

— Да плюнь. Ешь свой ужин, пока он не сгнил.

Всегда одно и то же; усложняет положение не то, что ты скажешь, а то, что не скажешь. Еще того хуже, когда ты не говоришь об этом так громко, что услышит даже глухой. Мы вроде не собираемся разбежаться, нет, вряд ли это произойдет после всего, что было. Он не сказал: вот к чему все пришло даже после того, как я получил возможность начать сначала — я должен околачиваться у таверн в твоей компании. Думаю, это от игры на арфе он так раскипятился. Пока он не играл, не пел, не занимался всем этим дерьмом, то мог удерживать настоящего себя глубоко внутри. Ему приходилось концентрироваться на других задачах — убежать и не попасться — когда ты в бегах и голодаешь, не до отвлеченных размышлений. У тебя есть повод их избегать. Но когда ты свободен и безгрешен и новизна положения начинает стираться, как серебряная рубашка с фальшивой монеты, ты останавливаешься и думаешь: погодите-ка, я жив и на свободе, но что это, блин, за место и как я сюда попал? А после этого: а как мне вернуться домой? Немного напоминает Одиссея, серьезно; ты пережил встречу с Циклопами, сталкивающиеся скалы, сирен, царство мертвых, ведьму, которая превращает людей в свиней, кораблекрушение и Бог знает что еще — и вот ты выползаешь на пустой берег, поднимаешься на ноги и обнаруживаешь, что лишился всего. Все твои корабли потонули, все твои люди мертвы, сокровища и оружие валяются на дне морском, одежды содраны рифами. Ты стоишь голый на берегу в незнакомой стране и говоришь богам: спасибо вам большое, вы очень помогли; я сделал все, я теперь долбаный герой — и посмотрите, до чего я дошел. Ты стоишь на этом берегу, и ничего у тебя нет, кроме себя самого. Но только у Луция Домиция даже этого не было. С одной стороны, у него была арфа; с другой стороны, у него был я. Вот ведь невезучий мудило.

(Тут я подумал: да, но когда Одиссей сказал, кто он такой, ему дали корабль и куда больше сокровищ, чем он награбил в Трое и потерял по пути; его подбросили до дома и еще и помогли с разгрузкой, после чего все его проблемы остались в прошлом. Он стал свободен и безгрешен, вернул все, что потерял, и жил себе поживал и горя не знал. Луций же Домиций — ну, у него снова была арфа, он играл, а люди слушали и даже с удовольствием; равнялось ли для него это кораблю, полному сокровищ? Не удивлюсь, если да. Он никогда не отличался здравым смыслом, друг мой Луций Домиций.

А потом я подумал: а что насчет рассказа Бландинии о том, что он делал, чем он был? Предположим, когда он вышел на берег после кораблекрушения, только это в нем и осталось? Предположим, что это и был настоящий Луций Домиций, и единственной причиной, по которой он ничего такого не вытворял за наши с ним десять лет, было отсутствие возможностей? Вы думаете, что знаете кого-то. Вы думаете, что верно оцениваете его характер, но это не так: именно так мошенники, жулики и ублюдки вроде меня зарабатывают на жизнь — притворяясь хорошими, будучи гнилыми внутри. Ну, положим, я никогда не был успешен в этих играх — не потому, что был хорошим, а скорее потому, что был недостаточно плохим; и если кто и проявлял какой-то талант к нашему делу, то как раз он. Он мог продать историю, войти в роль, заставить вас поверить, что он кто-то, кем на самом деле не являлся. Вы думаете, что знаете кого-то, но все, что у вас есть — это в самом лучшем случае фрагменты и кусочки. Это не касается Каллиста, конечно. Он был другим… и кстати, вот что меня всегда озадачивало в Одиссее. Ну то есть, мы вроде как должны поверить, что на этом чуваке оттоптался каждый бог, сколько их есть на небесах. Все десять лет — одно жуткое приключение за другим. Не успевал он выбраться из одной смертельно опасной ситуации, как сваливался в следующую, еще ужаснее и еще смертоноснее предыдущей, его преследовали чудовища, солдаты, рыночные охранники и мясники с огромными тесаками, хотя поэт о них, кажется, не упомянул. Все это время он строил аферы, жульничал и лгал всякому, кого встречал, врал и изворачивался, уворачивался и подличал — и так через весь мир, от Трои до Сицилии. Даже когда он вернулся, против всякой вероятности, домой, встретили его без особого ликования. О нет — снова ложь, фокусы и аферы, которые закончились жуткой кровавой баней прямо в его собственном обеденном зале — один против сената и народа Итаки — и ради чего? Весь этот героизм, все эти великие деяния, память о которых будет жить вечно — что он с них получил в конце? Золото, серебро, трофеи, пурпурные покрывала, триумфальную арку и процессию вдоль главной улицы под руку с прекрасной юной царевной? Хрена лысого. Все, что он заработал — это привилегию спать в собственной тесной спальне рядом с полинявшей старой кошелкой, сморщенной, как груша, которую он не видел двадцать лет. Я вас спрашиваю — к чему было уродоваться? Дурачина должен был остаться на Схерии и найти работу.

Ну впрочем, не мне говорить. Был там, сделал это; но только я-то никогда не был царем, или князем, или хотя бы императором римским, а если я заявляюсь домой и попытаюсь перестрелять врагов из лука, то меня тут же пришпилят к ближайшему дереву — и поделом. Когда я выйду на берег, нагой и лишенный всего, меня арестуют за бродяжничество и запрут в каталажке. Я мог бы подкатить к воротам дворца на Схерии, одетый только в смущенную улыбку, и твердить, что я пропавший царь Итаки, пока не посинею, но никто мне не поверит. Думаю, рассказывать историю имеет смысл только тогда, когда она правдива, или когда вы способны убедить в этом слушателей).

День мы провели в безделии. Мы поняли, что нет никакой необходимости спешить в Пренесту. На самом деле, мы договорились, что вообще идем туда только потому, что люди предпочитают знать, что они куда-то направляются, а не болтаются без всякой цели. Но казалось глупым покидать этот уютный, безопасный кабак, где для нас всегда было что поесть и где поспать, возможность заработать и где мы не были нежелательными персонами. Надо быть тупым, как армейский сапог, чтобы бросить все это ради призрачного шанса найти то же самое, протопав двадцать миль по пыльной дороге.

109