Песенка для Нерона - Страница 151

151

Но не тут-то было — что позволяет свернуть и убрать подальше приведенную выше теорию. Более того, моя история, это хитрая сволочь, сделала все, чтобы заставить меня поверить, что она закончилась — чтобы я расслабился и впал в состояние «жил долго и счастливо (или, пр крайней мере, не страдая)» на целых шесть месяцев, в течение которых работал в поле и делил трапезу с Птолемеем и Смикроном. Когда она вновь набрала ход, я оказался совершенно к этому не готов. Явная подстава, если хотите знать мое мнение.

Первый раз я услышал это, отжимая оливки — и потому, вероятно, не сразу сообразил, что к чему. Да вы сами знаете, каково работать с этими хреновинами.

Вы загружаете собранные оливки в барабан, а ваши люди наполняют мешок, свисающий с конца перекладины, камнями, чтобы он начал действовать, как противовес; после этого надо вцепиться в перекладину, обхватить ее руками и ногами и проползти по ней до конца. Не самое достойное положение для богача. На самом деле вы ощущаете себя полным шутом, болтаясь в воздухе на конце длинной жердины, пока пресс делает свое дело, пердя как слон. Но оставить это на милость помощников невозможно — слишком важное это дело, а кроме того, работники решат, что вы просто трусите, и вы лишитесь их уважения. Единственное, чего требует эта работа — сосредоточения, не то вы рискуете очутиться на земле с переломанными костями и кусками перекладины. Это совершенно неподходящее время для болтовни, и только идиот способен подойти и завязать беседу, когда вы заняты отжимом.

К несчастью, мой сосед Эвриклид именно такой идиот, особенно в части выбора момента. Не важно, что вы делаете — чините кровлю, закаливаете лемех, варите колесную мазь, занимаетесь сексом с чьей-нибудь женой под кусточком, словом, заняты любым из тех дел, отвлекаться от которых до самого конца ни в коем случае нельзя — если он увидел вас, то обязательно подойдет и начнет болтать, как правило, прямо с середины, так что совершенно невозможно уразуметь, о чем он вообще; игнорировать его тоже нельзя, потому что он станет повторять «ну?» и «что ты об этом думаешь?», пока не дождется ответа.

— Привет, Гален, — крикнул он. У него был талант возникать вроде бы из ниоткуда, как голубь. — Я тебе удивляюсь, серьезно. Я думал, здесь достаточно работы для вас обоих.

Я находился в одной трети пути до конца перекладины и висел на пальцах рук и ног.

— Что? — сказал я.

— И не то чтобы места не хватало для двоих, — продолжал он. — Ты, конечно, хорошо расширил владения, вернувшись — что да, то да.

— Спасибо, — пробормотал я, пытаясь не завопить от боли в суставах пальцев.

— Но это же стыдно смотреть, — продолжал он, — и мне все равно, кто меня слышит: стыдно смотреть, как человек покупает иностранцев, оставляя родную плоть и кровь продавать свои руки на сторону. Извини, если тебе не нравятся мои слова, но кто-то должен был тебе это сказать.

Его слова пролетели у меня мимо ушей, как стайка скворцов.

— Ну, — сказал я, — вот и все.

Пресс издавал оглушительные звуки, которые означали, что дело почти сделано; всего-то надо было повисеть еще самую малость.

— Ну ладно, — продолжал Эвриклид, — это, конечно, не то же самое, что сбор винограда или добыча угля, но суть-то не в том. Человек не должен торчать на рынке, высматривая кого-нибудь, кто даст ему работу, когда у его собственного брата достаточно земли для двоих. Прямо говорю тебе — я был лучшего мнения о тебе. Ну что ж, бывай пока что.

И этот клоун зашагал прочь как раз в тот момент, когда слова «его собственный брат» ударили меня, как молот.

— Погоди! — завопил я и попытался изогнуть шею. Ошибка. Левая рука сорвалась и мгновением позже я валялся в пыли, стонал и тер плечо, по которому мне прилетело сломанным концом перекладины. Мне чертовски повезло, что я не переломал костей.

Ну, из-за этой боли, злости на сломанный пресс и сирийцев, которые суетились вокруг, вопрошая, чувствую ли я руку (ну конечно, блин, я чувствовал руку, иначе с чего бы я стал рыдать от боли?), я начисто забыл всю эту ерунду о моем родном брате. Только на следующий день, когда мы наконец скрепили перекладину мокрой сыромятной кожей и веревкой (это была та еще работенка, и перекладина гнулась, как прутик, но по крайней мере не ломалась; в конце концов, за Самый Изящный Пресс призов не вручают, так что кому какое дело?), я вспомнил; и разумеется, не мог не отправиться сей же час к Эвриклиду, чтобы спросить, что за хрень он нес.

Дома его не оказалось. О нет, его даже в Филе не было: он ушел на рассвете на свой жалкий двухакровый клочок в Мезогайе — не то чтобы другой край Аттики, но почти. Тогда я вернулся домой и взнуздал лошадь — и это в самый разгар отжима, конечно, когда на счету каждое мгновение и совершенно некогда болтаться невесть где по самым дурацким повода — и поскакал по городской дороге, на северо-запад вокруг Гимета и далее на равнину. К счастью, я более или менее представлял, где расположен участок Эвриклида — мы как-то помогали ему там с подвязыванием, еще в детстве — а поскольку я ехал, а он шел пешком, я прибыл на место вскоре после него.

— Здорово, Гален, — сказал он. — Прекрасный день, а? Хотя если эта жара продлится еще немного, мы уже к сбору винограда начнем проедать семенное зерно. Что тебя сюда привело?

Я даже не стал слезать с лошади.

— О чем ты вчера говорил? — спросил я. — Когда ты приходил к нам и я упал с перекладины.

Он кивнул.

— Так посмотреть, ты не сильно и ушибся, вроде, — сказал он. — У меня был дядька, свалился с дерева да прямо на голову...

— Ты что-то говорил о моем брате.

151