Посетителем, конечно, оказался Каллист, только его было не узнать. На нем была потрясающая зелено-оранжевая туника, вышивка по рукавам, все дела. На ногах у него были пятидесятидрахмовые сандалии, а с головы прямо капало дорогущее масло, которое воняло фиалками и немытыми подмышками. В общем, он поблагодарил сержанта зычным, властным голосом и дал ему драхму.
— Это он? — спросил сержант.
Каллист вздохнул.
— Боюсь, что да, — ответил он, и в его голосе было столько печали и разочарования, что можно было разрыдаться. — Что ж, — продолжал он. — Я могу только извиниться. Это уже третий раз с тех пор, как мы сошли с корабля в Коринфе. Я все время твердил ему, что с ним будет, если он не возьмет себя в руки, да только он не слушал. На самом деле, это такая болезнь.
Сержант скорчил рожу.
— Тебе надо продать его поскорее, — сказал он, — пока он не наделал дел.
— Знаю, — Каллист щелкнул языком, как это делают богачи. — Но не могу, в том все и дело. Видишь ли, он был любимчиком моего бедного отца, а я обещал, когда он лежал при смерти, что я присмотрю за бедолагой и постараюсь держать его под присмотром, — он потряс головой, разбрызгивая масло по дощатому полу. — С моей стороны было бы непорядочно не попытаться компенсировать затруднения бедного лоточника. Как ты думаешь, десяти драхм будет достаточно?
Сержант ухмыльнулся.
— Точно так. Да за десять драхм этот Мнестр продал бы собственного отца, если б знал, кто он.
— Превосходно, — сказал Каллист. — Послушай, удобно ли будет, если я отдам деньги тебе, чтобы ты передал их этому самому Мнестру? Просто я стесняюсь сам идти к нему.
Улыбка сержанта говорила, что если Мнестр и увидит когда-нибудь хотя бы одну из этих драхм, то только если сержант решит купить у него пару яблок.
— Да конечно, — сказал сержант. — Без проблем. Ладно, ты, — обратился он ко мне, — встал! Должно быть, сегодня твой счастливый день.
Вот так, видите? Каллист не выглядел вором. Каллист выглядел благородным человеком... да чего там, он выглядел, как император, только мы тогда этого еще не знали — настолько благородным, что его никто никогда ни в чем не подозревал. Это означало, что он просто зашел в бани, скинул одежку, занырнул и поплескался, сделал прическу, получил массаж — ну, полный комплект. Затем он вернулся в раздевалку и принялся натягивать самый дорогой прикид, какой увидел — а если бы служитель что-нибудь спросил, ему было достаточно посмотреть на него поверх своего носа, чтобы бедолага слинял сей же момент, в опасении, что его выпорют за оскорбление знатного господина. И так уж ему повезло, что при одежде оказался толстый кошелек, который чертовски облегчил мое освобождение.
— Не развевай рот, — прошипел он мне, когда мы выходили из камеры, — и Бога ради, постарайся выглядеть как раб.
Ну, это-то было нетрудно. Таким порядком мы прошли где-то с квартал, просто чтобы исключить всякие неожиданности, а затем свалились в тени и принялись трястись, как листики.
— Я все, — сказал Каллист. — С этого момента мы будем честным людьми. Иначе я не выдержу.
— Чепуха, — сказал я. — Ты просто гений. Где ты, однако, взял все это барахло?
Тут он мне рассказал, как было дело, и я сразу же — как будто какой-то бог спустился с неба и все мне растолковал — сразу же понял: никакого воровства, мы станем мошенниками. Во-первых, почетнее, во-вторых, доходнее.
— Ты, должно быть, с ума спрыгнул, — сказал Каллист, когда я изложил ему свое видение. — Мне и этого раза хватило. Я несколько лет жизни потерял. Мне было до того страшно, я чуть не обосрался.
Ну, вот вам мой братец во всей своей красе. Я посмотрел ему в глаза и сказал:
— Не будь смешон. Ты одарен от природы. Да ты даже меня убедил, хотя я тебя знаю всю жизнь. Конечно, ты волновался, и это нормально. Ты актер. Все актеры волнуются перед выходом на сцену, это хорошо известный факт. Проклятье, да было бы странно, если б ты не волновался. Но ты привыкнешь, обещаю — а я когда-нибудь врал тебе?
Он прищурился.
— А у тебя была такая возможность, что ли? — спросил он.
Это было не очень порядочно с его стороны, но я был выше.
— Проблема с вами, с актерами, заключается в том, — сказал я, — что вы в себе не уверены. То же самое с флейтистами мирового класса — те тоже думают, что ничего из себя не представляют.
— Да ну, — ответил он. — И сколько же флейтистов мирового класса ты знаешь?
— Одного, — сказал я. — Хризиппа, который появлялся в наших местах, когда мы были маленькие. Я помню, он сказал как-то, что перед выходом на сцену его всегда тошнит. Нервы, понимаешь ли.
Он нахмурился.
— Да Хризипп блевал постоянно, — сказал он, — в основном потому, что упивался дешевым вином на голодный желудок. И вряд ли он относился к мировому классу.
— Один раз он выступал в Неаполе, — указал я, — один раз в Антии и еще один раз на Капри, перед самим императором Тиберием. Если это не мировой класс, то уж я не знаю что.
Каллист потряс головой, как собака, которой вода попала в ухо.
— В жопу Хризиппа, — сказал он. — Ты пытаешься соскочить с темы, как всегда. А я говорю, что мне хватило одного раза. С этим покончено.
— Ты шутишь.
— Серьезно.
— Нет, ты шутишь.
— Гален, ради всего святого, заткнись, — он потер глаза. Он всегда так делал, когда его что-то беспокоило. — Любой другой извлек бы из этого урок, — продолжал он. — В первый и единственный раз, когда ты попробовал нарушить закон, тебя поймали. Причем поймал тебя быстрее, чем пес хватает крысу. Это ни о чем тебе не говорит?
— Конечно, говорит. Это говорит мне, что воровство с рыночных прилавков — дело неблагодарное, а вот жульничество — просто, как два пальца, особенно для такого прирожденного артиста, как ты. Да ты сам это знаешь. Это так же очевидно, как сидящая на твоей тунике оса.