Песенка для Нерона - Страница 7

— Значит, ты утверждаешь, что как раз потому, что все ваши деяния были неправыми, все кончилось хорошо. Иными словами, ты твердокаменный стоик.

От этих его слов я на некоторое время заткнулся.

— Я стоик? — спросил я.

— Совершенно точно. Взгляни на все это рационально. Природа — или боги — никогда не расходуют усилий зря; все имеет свою причину. Если мы принимает это утверждение — а оно стоическое — то твоя судьба выковывается в окончательном виде в момент твоего рождения. Иначе зачем бы Природе создавать точную копию его величества, а затем сплетать целую сеть обстоятельств, которые в итоге сведут этот слепок — против всякой вероятности, заметь — в одном месте и времени с оригиналом, с тем чтобы оба смогли взаимодействовать ко взаимной пользе? Утверждать, что это не было предопределено — все равно что признавать истинность существование слона и флакончика для благовоний из слоновой кости, но отрицать существование резчика; и более того, настаивать на том, флакончик имеет естественное, а не искусственное происхождение, и форма его есть результат случайного воздействия ветра и дождя, — он хлопнул меня по плеча. Там, откуда я родом, за такое можно и по носу схлопотать, но он был римский сенатор, так что я подумал, что ему виднее. — Благодарю тебя, мой дорогой друг. Твоя история — это, наверное, самое убедительное доказательство в пользу стоической доктрины, какое я слышал за тридцать пять лет. Я в огромном долгу перед тобой и твоим замечательным братом.

Само собой, как только он понес молоть этими длиннющими словами и такими же фразами, я бросил попытки его понять и сидел себе, как под мелким дождичком. О, запомнить-то я их запомнил, потому что такая речь из уст такого человека — это чистые бабки, поэтому лучше всего было притырить ее в уголке мозга, как пару отбивных на роскошном приеме, чтобы разобраться с ней позже, когда будет время. Так я и сделал.

В общем, после этого мы еще немного поболтали о том, о сем, и тут он внезапно осознал, что ему надо бежать на какое-то заседание или типа того. После того, как он ушел, я остался там, думая: ну да, все верно.

Ясное дело, он просто потешался надо мной, молол чепуху, пытаясь уверить меня в том, что в ней есть какой-то смысл, как и следовало ожидать от от хитроумного римлянина, которых хлебом не корми, а дай надуть обманщика. Но, с другой стороны, и что? Что с того? С тех пор я все больше и больше убеждаюсь (а по какой-то причине я так и не смог выкинуть этот разговор из головы), что он попал в точку, и все им сказанное им не слишком далеко от правды — а высаживая подобные идеи в греческих головах, не стоит ожидать, что из них ничего не вырастет. Подумайте, каково бы пришлось бедолаге, если бы он всю свою жизнь говорил правду и только правду, а все считали его лжецом? И не было ли еще хуже, если бы другой бедолага — может быть, даже тот же самый — всю жизнь изворачивался и лгал, и сказанная им ложь неизменно оказывалась бы правдой?

Два

И вот мы в Сиракузах, прячемся под столом.

Извиняюсь: вы уже поняли, что в рассказывании историй я новичок — поразительное признание для грека, но как я только что сказал, последнее время я говорю только правду; так вот: мне пришло в голову, что я болтаю уже полчаса, а история еще толком и не началась.

Мы были в Сиракузах, я и Луций Домиций. Сиракузы находятся на Сицилии, на случай, если вы не в курсе. Сицилия — это ужасное место: сплошь большие поместья, которые обрабатывают закованные в цепи рабы, и все друг друга знают, что для людей нашей профессии создает массу проблем. В общем, мы были в Сиракузах, и пытались разыграть старый трюк, когда один притворяется, что нашел спрятанные сокровища, но получил по башке и все забыл — вам этот трюк известен, я уверен, у него была длиннющая борода еще в те времена, когда царь Приам воровал яблоки из соседских садов — и что-то пошло не так, и как раз поэтому мы и прятались под столом, а стол стоял перед прилавком торговца сыром на рынке. Кажется, прятались мы от солдат — от них или от телохранителей богатого сенатора — в общем, за нами кто-то гнался, и вопрос заключался только в том, когда нас поймают и потащат на беседу с магистратом.

Луций Домиций, как всегда, только что не обмочился. Он никогда не умел справляться со стрессом. Больше всего его беспокоило, что магистрат, или богатый сенатор или еще кто-нибудь из этих узнает его в лицо. Я, со своей стороны, не слишком этого боялся. Мой опыт подсказывал, что люди видят то, что ожидают увидеть, а бывшего императора Нерона Клавдия Цезаря не ожидает увидеть никто, потому что всем прекрасно известно, что он умер десять лет назад. Кому-то может придти в голову, что один из заключенных отдаленно похож на покойного и неоплакиваемого императора, ему может даже показаться, что это он сам и есть, но делиться этой мыслью он не станет ни с кем, чтобы его не сочли психом. Нет, беспокойство мне причиняла перспектива быть признанным виновным в завладении денежными средствами мошенническим путем и отправиться на двадцать пять лет в каменоломни. Тут надо иметь в виду, что никто на самом деле не отсиживал целиком двадцатипятилетний срок в каменоломнях, и этот факт может даже показаться ободряющим, но тут вы понимаете, почему это так — потому что протянуть в каменоломнях можно лет пять, а до пятнадцати дотягивали только несгибаемые человекочерепахи.

— Ну вот и все, — говорил он, пока сандалии наших преследователей топтали землю прямо перед самыми нашими носами. — Вот мы и приехали. Какой идиотский конец.

— Нечего ныть, — сказал я. — Мы выберемся, не переживай. А как только выберемся, отправимся в Африку.