Песенка для Нерона - Страница 115

115

Ну, дебаты завершились и мы на некоторое время остались одни. Затем нас подхватили и поволокли, будто бочонки с килькой. Нас запихнули в большие мешки, вроде тех, в которых возят на рынок поросят, после чего я потерял возможность обозревать окрестности. Все, что происходило дальше, мне пришлось восстанавливать на слух и запах, хотя для этого и не требовалось быть Архимедом. Тачка, трап, трюм. Надо сказать, не совсем тот способ путешествия, который выбрал бы я сам. Лучше, чем идти пешком, и это все, что я могу сказать о нем хорошего.

Не я ли рвался побывать в Африке? Хороший пример того, почему следует быть осторожным в своих желаниях. Это поднимало философский вопрос, который я бы с удовольствием обсудил с Сенекой, если бы он лежал рядом, весь обмотанный веревками, и если бы мы ухитрились избавиться от кляпов: есть ли смысл удлинять жизнь на три или четыре дня, если суждено провести их в темноте, страдая от голода, судорог, морской болезни, в компании крыс, грызущих вас за уши? Есть ли в жизни что-то такое, ради чего стоит цепляться за нее ногтями в условиях, по сравнению с которыми смерть куда более комфортное состояние — или же это всего лишь страх неизвестного, сила привычки? Пойдем немного дальше (я пошел, поскольку времени у меня было полно): предположим, что вы счастливейший, богатейший и могущественнейший человек в мире, и вот наступил день, когда вы должны принять решение: умереть или продолжить жить, но только жизнь ваша отныне превратится в жалкое существование: вы будут брести по пыльным дорогам и прятаться от солдат в сосудах для масла. Или, предположим, вы были величайшим героем всех времен, вы только что разграбили самый богатый город мира, а по дороге домой потерпели кораблекрушение и вас выбросило на пустынный остров совершенно без ничего. Пока я лежал там и пытался отпугнуть крыс, шевеля ушами (не сработало), то ухитрился заставить своего воображаемого друга Сенеку ответить: да, жизнь стоит страданий хотя бы потому, что ты никогда не знаешь, что тебя ждет за углом. Твой потерпевший кораблекрушение герой может найти на острове закопанное сокровище, а потом его подберет проходящий корабль. Твой некогда удачливый человек может обнаружить, что он куда более счастлив, выпасая свиней или околачиваясь на перекрестках, чем в своем прекрасном доме с шелковыми скатертями. И твой бедолага, лежащий связанным в трюме корабля, может в какой-то момент вывернуться из веревок, или же крысы перегрызут их, приняв за особенно мускулистое ухо, и тогда он прыгнет за борт и поплывет к берегу. Да, сказал я ему, но я не умею плавать.

Не в этом дело, ответил мой воображаемый друг. Слушай. Когда Пандора открыла амфору и все несчастья и беды вылетели из нее, чтобы поразить смертных, боги сжалились над ними и поместили на самое дно амфоры слепую, дрожащую Надежду, которая не позволяет людям сдаться и умереть на месте. Надежда ведет нас и заставляет держаться, даже когда совершенно ясно, что нам конец. Биение сердца и расширение легких — полезное упражнение в уклонении от неизбежного, оставляющее нас открытыми для предложений.

Я спросил своего воображаемого друга, что он понимает под уклонением. Когда он объяснил, я сказал: да, все это очень хорошо, но давай на минутку вернемся к Пандоре. Оставляя в стороне богов, сказал я ему, не случалось ли тебе удивляться, как Надежда, коли уж это такая охрененная штука, вообще оказалась в одном горшке вместе со всеми бедами и несчастьями? О, конечно, Надежда высунула из горлышка свою маленькую мягкую головку и сказала Пандоре, что она ее друг, боги послали ее все исправить, но на ее месте любой сказал бы что-то подобное, так что это ничего не доказывает. Полагаю (сказал я), что она с самого начала была в амфоре, и ее единственная цель — дурить нас, тупых смертных, и не позволять нам сбежать от зла и страданий на тот берег Реки, где царят покой и безопасность. Думаю, сказал я ему, мы обречены болтаться в этом говенном трюме, пока не доберемся до Африки, и умрем либо там, либо на Сицилии, но скорее раньше, чем позже. И в общем, невелика потеря.

Тут мой воображаемый друг впал в раздражение — обычное состояние моих собеседников, даже отсутствующих. Он сказал: тебе, Гален, лучше прислушаться к тому, что я говорю о смерти, поскольку я мертв уже несколько лет; так вот — ну ее в жопу, эту смерть. О, для таких, как ты, экскурсантов, ничего плохого в ней нет. Вы являетесь сюда, к вратам царства мертвых, оглядываетесь вокруг, как деревенщина, первый раз попавшая в большой город, и воображаете, что все поняли.

Хрена с два вы поняли. Слушай же, какова смерть. Я был римским сенатором, советником императора, проводником верховной власти, мудрейшим и самым уважаемым человеком моего поколения, любимым и почитаемым всеми, кто читал мои книги или слушал мои лекции. Я бы лучше стал рабом золотаря, с рассвета до заката собирающего на улицах чужое говно, который спит на каменном полу и ест плесневелый хлеб, нежели порфироносным Цезарем достославных мертвецов. Оглянись, Гален; герои и цари, богатые, мудрые и прекрасные при жизни, собрались здесь, чтобы увидеть тебя. Смотри, как они толпятся вокруг тебя — мелкого воришки, сына шлюхи, задушевного друга самого ужасного злодея в истории человечества — и они тянут руки, отчаянно желая погреть озябшие пальцы в слабом сиянии твоей меркнущей, утекающей жизни. Жизнишка так себе, но здесь, среди мертвых, она сияет как солнце и полыхает, как горящий Рим, и все эти призраки великих и славных охотно променяли бы всю свою славу и величие на самую слабую ее искру. Если хочешь понять, что такое жизнь, то ты оказался в нужном месте, здесь, где ее нет. А теперь иди назад, к своей неделе, или трем дням, или трем часам, или трем ударам сердца, иди в свой сияющий дворец к ревущему очагу и оставь нас в покое.

115