— Да? — сказал я.
Она не смотрела мне в глаза.
— Гален, — повторила она. — Где твой друг? Я имею в виду Нерона Цезаря. С ним все в порядке?
Я не мог понять, что за этим стоит; казалось, ей важно знать, но она вполне могла прикидываться. И там не менее.
— Он мертв, — ответил я.
— Ох, — некоторое время она молчала, потом спросила, — Что с ним произошло?
— Утонул, — сказал я. — Во время кораблекрушения.
— Ох, — еще одна пауза. — Мне очень жаль.
— Нет, нисколько тебя не жаль, — ответил я раньше, чем сам это осознал. — Разве что тебе кажется, что утопление слишком хорошо для него. В любом случае, он мертв. Надеюсь, ты удовлетворена.
Довольно жестоко, да; но со мной такое бывает — становлюсь несколько резким в минуту неловкости. Да и вообще, с какой стати ее чувства должны меня беспокоить? Тем не менее я нашел нужным сказать что-нибудь еще, чтобы заклеить трещину, как говорится.
— Ну, — сказал я, — а с тобой что приключилось? В последнюю нашу встречу ты была свободной женщиной. Или ты и про это соврала?
Она довольно неожиданно для меня фыркнула.
— О да, — сказала она. — Некоторое время я была свободна. Но только в Риме действует закон, по которой собственность человека, который объявлен врагом народа, конфискуется казной, включая недавно отпущенных рабов. Мне двух дней не хватило до полной свободы, можешь представить?
— Никогда не слышал такого, — сказал я, просто чтобы не молчать. — Ну, звучит похоже на римские законы. Но погоди, — добавил я. — А причем тут враги народа? Твой старый хозяин — боги, как же его звали? Не могу припомнить.
— Лициний Поллион. Тот пожар, который вы устроили, нанес такой ущерб, что было назначено следствие, и каким-то образом они пришли к выводу, что его причиной была война уличных банд, а Поллион возглавлял одну из них. Поэтому меня схватили, и вот я на Делосе. Занятно, — продолжала она. — Когда Поллион вручил мне мои бумаги, я действительно думала, что свободна и безгрешна, а все проблемы позади. Могла бы быть поумнее, да?
Я ничего не сказал. Без сомнения, с ней обошлись несправедливо. Не учитывая даже того, что она родилась в рабстве и что там с ней сотворил Луций Домиций в детстве, у нее определенно были причины жаловаться на так называемое римское правосудие. Но с другой стороны, она виновата во многих смертях, причиненных по злобности нрава и алчности. Очень похоже на самого Луция Домиция, вам не кажется? Только он был скорее беспечен, чем жесток и жаден. Итог, однако, в любом случае один: ни его, ни меня, ни ее не назовешь приятными людьми.
— Как бы там ни было, — продолжала она, — похоже, для тебя все обернулось к лучшему.
— Не могу жаловаться, — сказал я. — Мне действительно для разнообразия повезло.
— Приятно слышать, — сказала она.
Мы долго шли в молчании. Уже на подходах к порту она спросила:
— Извини, но куда мы направляемся?
Разумеется, я же ей не говорил.
— В Афины, — сказал я.
— Ох.
— На самом деле, — продолжал я, — не в сами Афины. В Филу — это деревня неподалеку, в холмах.
— Я знаю, — перебила она. — Ты оттуда родом.
Мог бы и догадаться, что она все обо мне знает после этих ее тщательных расследований.
— Верно, — сказал я. — А теперь я туда вернулся. Это тебя устраивает? Или ты бы предпочла, чтобы я все продал и переехал в другое место?
Она, кажется, обиделась, Бог знает почему.
— Прости, — сказала она. — Я понимаю, что это меня не касается, я просто любопытствовала. Я ничего не имела в виду.
Я пожал плечами.
— Все в порядке, — сказал я. — Вполне справедливо, чтобы ты знала, куда тебя везут.
Она вскинула голову.
— На самом деле нет. Но ты явно новичок в этом деле, поэтому можешь и не знать. Ты не должен мне ничего говорить; я имею в виду, что мы могли подняться на корабль, сойти в него в незнакомом для меня месте, и я бы провела остаток жизни, сама не зная где, если бы ты нашел нужным меня просветить.
От этих слов мне поплохело, но я постарался это скрыть.
— В общем, — сказал я. — Мы направляемся в Филу. Это приятное место, если ты не имеешь ничего против простой деревенской жизни.
— Спасибо, — сказала она.
Я огляделся, отыскал глазами свой корабль и пошел к нему. При этом я вспоминал, что однажды сказал Сенека — на какой-то встрече или гулянке, или что там это было. Он сказал, что прежде чем купить раба, следует осмотреть его без одежды, голого. Покупая коня, ты просишь лошадника сдернуть с него попону, чтобы все рассмотреть — то же и с рабом, сказал он. Тогда я немного удивился, может, даже был немного потрясен, потому что Сенека, как правило, говорил с рабами так, будто они были людьми, и выслушивал их внимательно, вместо того чтобы приказать им заткнуться или попросту проигнорировать. Но как ни крути, он был римским сенатором. Если бы сенаторы не разговаривали с низшими по положению, им пришлось бы говорить только между собой. Для него раб, солдат, земледелец и даже римский всадник были примерно одним и тем же: человеческими существами, более-менее равными между собой, но ниже его.
Мы поднялись на корабль, я разыскал капитана и сказал — эта со мной; он спросил, почем, а я назвал ему сумму примерно раза в два меньше, чем я заплатил на самом деле, как мы всегда поступаем, а он сказал, что это неплохая сделка, а если мне потребуется немного уединения на обратном пути, он может послать человека завесить в трюме уголок, где у него сложены тюки с шерстью.
Откровенно говоря, до меня не сразу дошло, о чем он вообще.
Честное слово, эта мысль мне даже и в голову не приходила. Не то чтобы она не была красива, на манер яблони-дичка; но помимо этого она была убийцей, ну или почти убийцей, и не так уж и давно я уговаривал Хвоста и Александра не убивать меня по ее приказу. Правда заключалась в том, что я до сих пор испытывал перед нею страх. Тем не менее я поблагодарил капитана, сказал, что это очень любезно с его стороны, но не стоит беспокоиться. Почему, объяснять не стал, какая разница. Он пожал плечами и сказал, что скоро они будут готовы отчалить — как только последняя партия груза окажется на борту. Затем я нашел не переполненный моряками кусочек палубы, бросил сумку, чтобы было на что прилечь и попытался устроиться поудобнее.